Страницы деревенской жизни
Скачать 3.31 Mb.
|
Народ ринулся в двери, затрещали косяки. - Что, суки, нагулялись! А то пришли тут, вы…ся! – верещал хмыренок. Ему въехали кулаком в раззявленный рот, брызнула кровь. Он драпанул чуть ли не по головам… Вот такая врезалась в память беседа. После этого я уже не помню, чтобы мама пускала гуляющих. В главной избе в зимние вечера особое место занимала топящаяся у порога печурка. Ее установили после того, как нарушили печь в подвале. Как правило, у топящейся, шипящей поленьями, потрескивающей, уютно освещающей полукружье пола печурки садились мы с братом, соседские парнишки. Что-то рассказывали, какие-то истории про охоту, про рыбалку, подтрунивали, разыгрывали, попросту обманывали друг друга. Хорошо тут было - тепленько, радостно. Иногда удавалось раздобыть несколько картофелин. Пекли, засыпав их золой, прошаявшими углями. Жильцами главной избы, хотя и временными, можно считать и скотину. В зимнее суровое время, помню, в отгороженном клетью углу мякали ягнята, стоял, взбрыкивая, теленок и один раз даже поросенок. На запах, другие неудобства, никто не обращал внимания. Зато животные росли при постоянном внимании, избяное тепло благоприятствовало их здоровью. Мост, соединяющий зимнюю и летнюю избы, широк, половицы прогибались, поскрипывали. На мост вела с улицы многоступенчатая лестница, обрамленная слева перилами, справа решеткой из выточенных балясин. По перилам мы всегда съюзивали – сядем и, балансируя руками, в один миг уже внизу, на пороге. Прямо через мост – дверь во двор к корове. Чуть правее три ступеньки, ведущие в чулан светлый и к лестнице на чердак. На мосту стоял объемистый ларь для зерна или муки. В пору моего раннего детства он всегда был пуст. И только когда Нина стала работать дояркой, а Володя трактористом, появилось зерно, чаще всегда ржица. Ее мололи на муку. У Елизаветы Грибковой имелась ручная меленка – два наложенных друг на друга круглых камня. Верхний камень с отверстием для зерна крутили за ручку, мука высевалась по окружью. Один раз мы с Ниной ездили молоть рожь на лошади на какую-то дальнюю водяную мельницу. Ехали долго, часа четыре по заметенной пургой дороге. Я на два дня отпрашивался у учительницы. Запомнился мельник в запыленной мукой куртке. Он то и дело приходил в дом выпить стопочку – почтальонка принесла по пути ему бутылку водки. Мельница глухо гудела, слышался плеск воды, но работу ее на видел. Там была Нина, а я находился в доме, иногда выходил, проверял лошадь. Сельник светлый двумя тесовыми стенками выходил на улицу. Доски усохли, образовались щели и свету проникало много, вот и звали – светлый. Он запомнился мне диковинным верстаком, целиком из дерева. Какие-то винты, зажимы, упоры, педали – все деревянное, крутил поскрипывающие без смазки ручки, зажимал в тисках брусочки. В углу чернела куча углей, специально готовили и хранили – для заправки ведерного самовара. Вот и все содержимое сельника. Теперь – изба летняя, горенка. Довольно вместительная, но невысокая, с широким красиво украшенным переплетом окном, выходящим в огород. И здесь массивная, врубленная во всю длину стены лавка. Стояла деревянная кровать, на которой в летнюю пору отдыхала мама, вернувшись с потогонного сенокоса. Имелась и печка, простейшая, наподобие лежанки, но ее никогда не топили. Горенка в зимнюю пору служила за место холодильника. Запомнились ульи, они стояли одно лето в горенке на широких кряжах, окно раскрыто и пчелы свободно летали на улицу и обратно. Ульями, по рассказам сестер, занимался отец, сам делал домики, рамки. Мать же пчел побаивалась, однажды они ее сильно покусали, она сидела охая, стонала. По незнанию в одну из морозных зим, во избежание гибели пчел, ульи перенесли в подвал. Это была грубейшая ошибка, пчелы в подвале задохнулись, заплесневели. Пройдя горенку, упрешься еще в одну дверь, ведущую в сельник темный, почти всегда запертый нутряным замком. Там хранились особенно ценные, сохраняемые мамой до поры до времени продукты – яйца, бутылка с растительным маслом, даже хлебы-пелевники туда уносила. Ключ от замка - тяжелый, резной, наподобие амбарного, прятала. Нина рассказывала: - А я ведь была плутовка. Ключ нашла, сельник открыла и лакомилась медом. Тут идет мама, слышу, говорит шепотом: «Ай, забыла, не заперла». Я спряталась за дверь. Мама чего-то взяла, заперла и ушла. Насилу я задвижку-то отодвинула, а то бы сидеть там мне до утра… Третий этаж – чердак. Я не знаю откуда это взялось, в чем тут корень, но у нас иногда чердачное пространство называли подволокой. Мать скажет: - Поднимись на подволоку, принеси… О, чердак! Какие интересные часы я там проводил. Как все занятно, чего там только не валялось. Обширная неряшливая кладовая. По шаткой зыбающей лестнице взойдешь в это царство брошенных и словно забытых вещей. И здесь кадок много, но все пригодные – замочи, уторы разбухнут и вода будет держаться сколько угодно. Висят на шесте березовые веники, запах от них терпкий, бодрящий. Множество кос, вил, лопат, граблей и прочей огородной утвари. А бондарные инструменты! Десяток рубанков с фигурной заточкой для изготовления резных наличников. Долота, стамески, коловороты, струги, пилки, буравы… все это отцовское, говорящее о его умелости, мастеровитости. Несколько ящиков с использованной металлической мелочью – погнутые гвозди, шурупы, заклепки, пружинки, шайбы, петли, дверные ручки, медные и алюминиевые обрезки, ружейные гильзы, патроны, кольца, обрывки цепочек, монеты и т.п. Я любил рыться в ящиках, рассматривать, как мне думалось, безделушки. На самом же деле эти вещички говорили о бережливости отца – металлическая вещь в те времена ценилась, переходила из одного полезного качества в другое, даже обрывки проволоки не выбрасывались и здесь на чердаке они тоже находились на своем месте – накручены на торчащий под стропилой костыль. На самом дне одного из ящиков в ржавой трухе отрыл я рыболовный крючок среднего размера. Изрядно поржавевший с забитым грязью ушком и затупелым жалом, однако, он произвел на меня озаряющее действие. Я возликовал: настоящий крючок? Само собой разумеется стал готовиться к рыбалке. крючок отчистил, жало наточил, удилище срезал черемуховое, привязал скрученную вдвое нитку, пробку сделал из сосновой коры, а за грузило сошла булавочная головка. Червей не копал, поднимал наброшенные у крыльца доски, под ними черви лежали какие-то плоские, малоподвижные. Скорее, скорее на Меру! И вот я стою над бочагом, насадил червя, беру крючок в пальцы и целясь в чистый прогал осоки, дергаю удилище. Палец пронзила острая боль, леска зависла. Что такое? Я смотрю, сочится кровь, крючок пронзил насквозь подушечку пальца, жальце выставилось. Вот что значит неумелость, торопливость – сам себя поймал. Что дальше? Сцепя зубы, дернул крючок назад, бородка распорола мякоть, кровь хлынула. Наверное, это и хорошо, что хлынула. Я прижал листочек какой-то травы, боль поутихла. Все обошлось, палец зажил, даже не распухал. Вот так прошла моя первая рыбалка. Чердак поражал разнообразием. Например, насаженные на шесты и просто валяющиеся диковинные чучела птиц, выяснилось – тетеревов. И впрямь как настоящие. Угольно-черные, с красными бровями, с раздвоенным кудрявым хвостом. Под грудью зияло отверстие, в которое вставлялся шест. С чучелами отец, вспоминала мама, ходил зимой на охоту. Он поднимал насаженные на шест муляжи вдоль березового ствола, привязывал и отходил под нависшие ветви елей. Тетерева издали видели появившихся сородичей, подлетали, садились рядом, щипали березовые почки. Отцу иногда удавалось подстрелить птицу. Но чаще всего приходил ни с чем, старая берданка осекалась, щелчок вспугивал тетеревов. Отец винился перед матерью, зря, мол, время истратил. В щели под крышей на чердак проникали ласточки. Со дня прилета они трудились над воссозданием обвалившихся прошлогодних гнезд. Под самым конем на удерживающей кровлю слеге вырастала полукруглая земляная чаша. Во внутрь ласточки натаскивали сухую траву, пух. Птенцы появлялись неожиданно, их серые головки высовывались над краем гнездышка, выжидали прилета матери с червяками. Время от времени птенцы поворачивались, и белая капля помета падала на чердачную половицу. И я, еще будучи малышом, догадывался, удивлялся: какие умники, понимают, что в гнезде нельзя. Чердачное пространство нравилось своей гулкостью, ощущением высоты, здесь словно бы больше воздуха и лишь крыша отделяет от безбрежного неба. И вообще здесь можно совершать и хранить что-то тайное. В чердачный уголок притаскивал я набитые карманы кислющих яблок, раскладывал их на солому, прикрывал и оставлял до поры. Через неделю-другую они коричневели, потом чернели. Кислота исчезала, яблоки делались мягкими и немного сладковатыми. Вот такие я и уплетал, насыщался «витаминами». Поздней осенью моей обязанностью было наломать корзину-две рябиновых кистей и унести на чердак. В зимнее время промороженные ягоды делались кисло-сладкими. Но не только ради насыщения заготавливалась рябина – считалось, что эти ягоды помогают от угара. А угорали частенько – ради сохранения тепла, печную вьюшку закрывали пораньше. Чердак любили ребята –пастухи. Брат Володька – сам пастух – приводил их сюда на ночлег. Все ложились на подосланные фуфайки, допоздна хохотали, курили и мама боялась больше всего как бы не заронили искру, но все, слава Богу, обошлось без происшествий. «Этажи» в пору моего детства уже не очень надежно прикрывала оригинально и опять же изобретательно сделанная когда-то крыша. Про крышу, помню, заговорили в один из июльских дней. Набежала черная туча, в доме потемнело. Засверкали молнии, резко грянул гром и тотчас пошел сильный дождь – проливень. Уже через минуту с потолка закапало сразу во многих местах. сестры засуетились, стали подставлять ведра, кастрюли. Мама горестно охала, а мне почему-то стало весело от зазвеневшей о дно посуды капели. Не в тот ли день и было принято решение – крышу перекрывать. Вероятнее всего, мать готовилась к этому, скапливались деньги, на всем экономили. А откуда могли взяться деньги, если в колхозе за работу не платали? Единственный источник – продажа по осени выращенного теленка. Его уводили на веревке за два километра в Волково на скотобазу, там определяли вес и упитанность, оценивали. За несколько лет накопилась нужная сумма на покрытие дома. Явились мастера, трое дюжих мужиков из Михалей и Замерья. Рядились, договаривались по цене. Размышляли, где напилить средненьких сосенок. И, помню, я вставил свое слово: - За деревней на болотце хорошие сосенки. – На болотце – не пойдут, - сказал старший Николай Руфин. – Там сосна кремнистая, дранку не надерешь, крошится. Утрясли, где взять станок, где его установить, кто будет драть – работа тяжелая. Стали вскрывать крышу, счищать трухлявую кровлю. Первый слой – истлевшая черная солома, прижатая гнилыми жердями. Она счищалась легко. Граблями, лопатой поддевали словно в пожаре испепеленное крошево, для потехи подбрасывали и труха далеко летела по ветру. Второй слой – изъеденный тленом, распадающийся, крошащийся при ударе тес. Он лежал по вдоль – от коня до конца крыши и был пришит внахлест ребристыми кованными гвоздями. Под тесом слой бересты, большущие чистые листы, положенные на доски, красноречиво свидетельствовали о том, что кровля сделана в расчете на долгую службу. Решили бересту оставить, она простоит еще один век, и дранку слать прямо на нее – так прочней и надежней. Уже через две недели застучали молотки, от карниза на крышу стало наползать ребристое желтое покрывало. Сестры, в особенности мать, радовались: что-то и Травкины могут, стали выбиваться из нищеты. А мне было жаль старую крышу. Я лишался возможности вскарабкаться на конь, а еще лучше забраться к фронтону, усесться там, обозревать с высоты окрестности. С особенной радостью поднимался я на крышу весной, когда скат крыши от фронтона уже освободился от снега и парил в лучах теплым паром. Выбирал время, когда никого не было дома, совал в карман кусок хлеба и со двора, цепляясь за выступы зауголков, достигал оплислого торца крыши, хватался за спицу, на которой держалась жердь, прижимавшая солому, и переваливался на подтаявшую кровлю. Пробравшись к фронтону, садился, прижимался спиной к теплым доскам, всматривался в выщербленный порядок деревни и дальше, куда вели дороги – на Мосеево, Михали, Волково и, в особенности, на Воронье. Я чувствовал, догадывался – на Воронье дорога широкая, важная, отмеченная событиями не деревенского масштаба. Именно в ту сторону нацеливались все, искали путь к более достойной жизни, кто не хотел мириться с колхозным бесправием. Заполучив паспорт, уехать было легко, а это значит, уйти до Воронья, вступить на большак – машина-попутка доставит в Судиславль, Галич, в Кострому и еще дальше, и там уж ищи-свищи, прощай, Самыловка, Замерье, Михали… Вот что мне грезилось, сидя тут, пригревшись, жуя горбушку – настанет время, и я уйду на Воронье, смоюсь, распрощаюсь с этой, недобрым словом поминаемой и даже проклинаемой жизнью. Я с азартом смотрел в благодатную, много сулящую сторону. С крыши за три километра виднелась воронская церковь, комолая колокольня, край улицы – домики приплюснутые, крошечные. Должно быть, думаю я теперь, в бытность церковной службы звон колокола пробивался сквозь леса до Самыловки, оповещая православный люд о празднестве, призывая помолиться. Обрисовывая великолепно срубленный родной дом, его месторасположение – стоял он на самой высокой точке плавной самыловской площадки - невольно напрашивается догадка: а не заглавный ли он во всей деревне, не с него ли началось заселение этого лесного местечка? Старушки, помнится, говорили: - Да ему, пожалуй, двести лет, и все в одной поре – не сгорбился, не пошатнулся. Что за хозяин его воздвиг, - как все продумано, рассчитано, спланировано. И что за мастера ладили, и каков исходный материал! Я таких стен в жизни не привидывал – каждое дерево в обхват. Пол, потолок – в два ряда, двойные, а между рядами слой земли для удержания тепла. Да и та же кровля – это надо столько бересты заготовить, да и какой бересты, каждый лист не меньше квадратного метра. А русская печь – это разве не чудо! Мать говорила, из родного Волкова всех выселили перед войной – велась кампания борьбы с кулацкими хуторами. Отцу предложили в Самыловке два дома на выбор. Один, где потом поселилась Елизавета Яковлевна Грибкова, и этот старый, из которого, сказывали, увезли в дальние края дьячка. Отец выбрал старый, рассчитывал его подновить, подлатать. Для большой семьи в нем проживание более удобное. Запомнилось, мама, замученная делами, в неизбывных заботах, издерганная, не ведающая отдыха и покоя, в сердцах, повергнутая нами в нервный шок, кричала: - Господи, да когда хоть вы оставите меня, когда разойдетесь, найдете себе место! Вон уезжают, пристраиваются, а вы!.. Первой покинула дом Валентина, нашла работу в Судиславле. И хотя часто приезжала к маме – Судиславль-то в 25 километрах – но все равно это был отрыв, жила самостоятельной жизнью. Второй уехала Тоня – завербовалась в Кинешемский район. Приезжала в Самыловку редко – не отпускало дворовое хозяйство, дети. А вот мы часто к ней ездили. Тянула Волга, песчаные отмели, купанье. Вслед за Тоней – на одном году – вышла замуж Зина и перешла жить к мужу в Волково, за два километра. Потом отделилась Нина, и хотя хибарка, что они приобрели с мужем Мишей, находилась в Андреевке, в 500 метрах от Самыловки, и Нина почти каждый день имела возможность сходить к маме, но все равно она уже не облокачивалась, как прежде, на мать, полагалась на себя и на Мишу. Пятым уехал Володя. Как говорили деревенские, увезла его Валя в Суздаль, а то бы пропал в здешней глухомани. Настал и мой черед. В 60-м году я поступил учиться в Костромское техническое училище. Мама договорилась с ее сестрой Липой, она была одинокая, что я поживу у нее. И вот августовским утром с тяжелым чемоданом я собрался на автобус в Воронье. Мама вышла со мной за порог, обняла, хотела поцеловать, но я увернулся. Мама заплакала: - Вот вы какие, боитесь матки-то! Не вечная я!.. Теперь я думаю, почему мы стали «такие» - действовала, давила обстановка нужды, атмосфера нервозности, выживания, голод и последующее недоедание формировали душевную отчужденность, средоточие на своих интересах. Не хватало, а то и вовсе не было ласки, нежности, замешанной на чистых слезах любви. |
Похожие:
 | Деление на страницы сохранено. Номера страниц проставлены вверху страницы. (Как и в журнале) | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| «Літературна Україна», «День», «Донецкий кряж», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Крымская правда», «Чорноморські... | | В этой серии нового электронного издания бул предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы жизни и творчества писателей,... |
| «Літературна Україна», «День», «Донеччина», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Первая Крымская», «Чорноморські... | | «Донеччина», «День», «Дзеркало тижня», «Крымская правда», «Газета по-українськи», «Зоря Полтавщини», «Деснянська правда», «Високий... |
| «Донеччина», «Голос України», «День», «Крымская правда», «Кримська світлиця», «Зоря Полтавщини»«Дзеркало тижня», «Високий замок»,... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |