Страницы деревенской жизни
Скачать 3.31 Mb.
|
Впоследствии, оставшись одна и почувствовав дикость опустевшего дома, мама винила себя, признавалась: - Нервы не выдерживали, вот и нападала на вас. - Она и соседку-то Марию Алексеевну Жидкову, с которой они часто ругались, что-то делили и не могли разделить, оправдывала, повторяя ее слова: «Что, разогнала всех! Живи теперь спокойнехонько!». «Спокойнехонько» маме пожить не пришлось. Стал болеть желудок. Направили в Кострому в Красный Крест. Глотала лампочку. Обнаружили полипы. Сделали резекцию по удалению третьей части желудка. Поправившись, вернулась в Самыловку. Все вроде наладилось. Завела козу, развела кроликов, восстановила грядки. К тому времени, неслыханное в деревне дело, стали ей платить пенсию 30 рублей, потому как организовался из бывших колхозов совхоз, и колхозники приобрели новый статус – стали рабочими. Мама не нарадовалась – такие деньги никогда не получала. Так и жила. Мы навещали ее, встречала со слезами, с радостью неописуемой. Спустя шесть лет после операции, снова заболел желудок. На этот раз анализы показали, у мамы развился рак. Некоторое время она жила дома, но когда начались боли и терпеть стало невмоготу, Валя увезла ее к себе в Судиславль под присмотр скорой помощи. Угасала мама медленно, ничего не ела, пища, да и вода, не проходили. Сохла десять месяцев. На похороны съехались все. Володя высказал крамольную мысль: - В Судиславле есть духовой оркестр, давайте похороним маму с музыкой. – На него набросилась Валентина: - Ты что, с ума сошел, нечистую силу тешить! Похоронили маму под сосенкой, поставили деревянный крест. Никаких надгробий делать Валентина не разрешила. Насыпанный холмик поправляли многие годы. По холмику пошла земляника, ей помогали укореняться, рыхлили, поливали, прочую травку выпалывали, выдергивали с корнем. Осиротевший отчий дом без надлежащего присмотра стал быстро ветшать. Его еще можно было спасти, отдав бесплатно, например, жившей в отдаленной деревне Качалки двоюродной сестре Елене Травкиной, на чем настаивала Валентина, или продать дешево – был покупатель из деревни Пиногорово – но Нина, считающая себя хозяйкой дома, так как жила рядом и наведывалась в него, уперлась в цене – пусть лучше стоит. Через два-три года крыша начала протекать. Дом пришел в негодность. Я разобрал заднюю избу-горенку – взял для строящейся бани половицы, потолочины, навыбирал кирпича для печи. В остальном же все пошло прахом. Иногда я приезжаю в родное местечко. Все вокруг заросло крапивой, бурьяном. Я беру тычину и крушу эту нечисть, пробиваю коридорчик к дому. Что тут можно увидеть? Истлевшие бревна, горка размытых, рассыпавшихся кирпичей, уцелевшая рама, сквозь которую проросла лопушистая осина. На месте огорода зияет широкая яма – оказывается, нашлись сообразительные хозяева, пригнали экскаватор, погрузили за столетие окультуренный чернозем и увезли на грядки в Воронье. Голод Про военный и послевоенный голод, с превеликим трудом перенесенный нашей семьей, мне необходимо рассказать. Хотя воспоминания эти особенно тяжелые, горькие. Себя я помню трехлетнего. Конечно, память обрывчата, фрагментальна и, вероятно, избирательна. Поначалу голод казался мне обычным делом – так и должно быть, другого состояния жизни, какого-то для сравнения другого примера я даже не представлял и не мечтал о чем-то лучшем. Теперь я понимаю, голод приводил мать в отчаяние, в ожесточение. Нервы ее не выдерживали, психическое состояние порой находилось за гранью здравого рассудка. Все дело в ее понимании ответственности. На мужа пришла похоронка, когда она была беременна мной. Да и так пятеро, старшей Вале только что исполнилось 14 лет. Ну, до меня ли, куда уж ей лишний рот! Ребенок появился нежеланный. Потом мать мне об этом признавалась. Случайным путникам, шедшим в Говеново, в Игодово, попросившимся в дом отдохнуть, помню, говорила: «Так и живу, маюсь – шестеро, сама седьмая». Ответственность за детей, это драгоценное, великое божественное награждение, помогла моей матери выстоять от всяких греховных замыслов, я знаю, бывала она на грани роковой минуты, но вот благодаря Господа, сумела уберечь себя и семью. Вспоминаю первые ощущения, первые картины реальной жизни (правда, какие-то видения таит сердце: я в зыбке, меня поднимают, прихлопывают по тощей попе – не сон это, точно знаю – это было со мной). Раннее утро, от кухни пробивается слабый свет керосиновой мигалки, я лежу под ватным продырявленным одеялом. Из кухни доносится однообразный, то усиливающийся, то истончающийся вой. Это плачет, рыдает мама. И долго-долго она вот так изводит себя в этом безысходном плаче, так заходится, что мне кажется, она сейчас умрет. Вдруг что-то грохнуло на пол, это мама бросает ухват, распахивается дверка в зало, мама в безумстве кричит: - Что лежите, а! Лежите, да! Чего ждете! Все, не могу, не могу! Они лежат!.. – с мамой истерика, она не помнит себя. Первой не выдерживает Тоня, она всех младше из сестер, но всех жалливей. Я высовываюсь из-под одеяла, мне страшно, весь дрожу. Тоня подходит к маме, обнимает ее за плечи, гладит: - Ну что ты, мама. Ну что ты так-то уж… Не надо, ну что ты. – Мать утихает, сдерживает всхлипы. Воцаряется тишина. Вот мои первые воспоминания о постоянно гнетущем голоде, что нам пришлось пережить. * * * Утро. Завтрак. Садимся в ожидании. А что матери подать – по картофине в очистках, свеклину напополам. Иногда полстакана молока. Никто не торопился подсунуть мне трехлетнему какую-то малость съестного. Каждому до себя. А еще раньше вспоминает меня двухлетнего Александра Ивановна Дымова из деревни Мосеево. Приходила к нам по каким-то делам. - Вася, сидел ты на руках матери худющий, одни глаза большие таращатся. Как ты выжил? Вспоминаю ужины с дележкой мяса. Да и мяса-то с гулькин нос, но надо разделить по справедливости. Мать заготавливала на доске ровненькие кучки. Мне велели отвернуться. Мать показывала на кучку, спрашивала: - Кому? – Я кричал: -Нинке! – Так перебирали всех. Никто ни на кого не обижался, лишь рассуждали кому досталось, казалось, побольше. Картошки, этой палочки-выручалочки в еде, у нас всегда не хватало. С первых осенних дней мать начинала ее экономить. Уже в пору сознательной, рассудительной зрелости я спрашивал сестру Валю: -Валя, ну почему картошки-то не хватало? Мало сажали? Не родилась? Отвечала так: - Да почем я знаю. Семян не хватало, все подъедали. Да и урожай плохой, родилась мелочь. - Да почему плохой-то? Не удобряли? - Плохо удобряли. Повозим навоз в корыте по насту, да и то немного. Навоз всегда у двора оставался. Наверное, ленились, да и сил не было. - Почему не расширили участок? Земли-то, поди, давали? - Не расширили… Говорю тебе – семян не хватало. - Ну так заняли бы у кого-то. - Да почем я знаю. Вся забота лежала на маме. А расширять-то не просто. целину копать надо. А у нас лень. Теперь-то, как агроном, я понимаю – картошка вырождалась, семена слабые, что хочешь делай, не дадут урожай. К тому же удобряли землю плохо, агротехники не знали. А запастись вторым хлебом за счет расширения площади – не было ни сил, ни желания. В оправдание – нет семян на посадку. Использовалась любая возможность раздобыть съестное. И даже в определенном понятии, при нормальной оценке здравого человека, что-то не годное для употребления в пищу в условиях голода становилось пригодным. Ну, летом для такого ушлого проныры, как я, раздолье. С утра до вечера только и думаешь, только и смотришь чем бы набить брюшко. С весны насыщался пестами – это проросший хвощ, он еще в младенческом виде - тоненькая трубочка с утолщенным наконечником, - потом пойдет щавель, он кислит сильно, но макнешь в соль и уплетаешь за обе щеки. Подрастал на задворках, на подворьях снесенных домов ягель – тоже сносное пропитание. Сорвешь дудку, очистишь верхний жесткий слой, а под ним нежно-зеленая сочная мякоть. Кажется она сладковатой, с удовольствием чавкаешь. Но вот поспела черемуха. И весь народ – детки, подростки, взрослые, даже старухи переключились на черемуху. Черемух в Самыловке разродилось много. Они кустились и на задах домов, и по фасаду. По старым подворьям в густой зелени листвы они стояли словно копны свежего сена. Ценились черемухи одноствольные, без мелкосочного подседа. Такие черемухи обильно цвели и ягоды наливались крупные, сочные. В нашем палисаднике тоже росла черемуха. Считалась она одной из самых сладких в деревне. В пору плодоношения она выглядела заманчиво. Обильные кисти светились блестяще-черными ягодами. Ее нещадно ломали прохожие на Волково и Говеново, то есть не кисти обрывали, а наломают веток целую охапку и пойдут, лакомясь на ходу. Деревце, однако, не чахло, а еще сильнее разрасталось и кустилось. Так вот и я, как и все деревенские, промышлял черемуху. Большинство ягод только обсасывали, а ядрышко выплевывали. Но я всегда их проглатывал, только так чувствовал насыщение, утоление голода. А ягоды черемухи вяжущие, на языке, на деснах от них зеленый налет, так что после обильного употребления язык едва ворочался. Черемуху иногда собирал и для сушки. Лечились ей от поноса, а эта беда от случайной еды приключалась частенько. Мать засыплет ягоды в кастрюлю, зашпарит кипятком, даст настояться – вот и лекарство. Другими ягодами – земляникой, черникой, малиной – доводилось наедаться лишь когда бегал свободно, не загруженный обязанностями, заданиями. Обычно выполнял наказы, с этим было строго – набрать туесок, корзиночку. Иди на съедение комаров, слепней и не хнычь. Ягоды шли на сушку, в зимний запас. Варений не варили - песку не было. Но ели и свежими. Насыплют в блюдо, зальют молоком – вот тебе и хлебово. В глухую зиму несколько годов основным продуктом считалась зерновая полова – отходы при провеивании намолоченного вороха. Может там и попадались зернышки, то подобно золотым песчинкам в промываемой породе. основная масса – шелуха колосков, крошево соломы. Полову тщательно просушивали в печи, потом толкли в ступе да пылевидного состояния. Получалась сероватая мука. Вот из нее-то мать и умудрялась печь караваи. получались они черные, глубоко растресканные. Даже голодному трудно было проглотить кусочек такого «хлеба» - застревал в горле – но вприкуску с молоком ели с удовольствием. Караваи эти называли «половниками». Мать их от нас прятала подальше, а то до времени растащим. Путники на Говеново, на Игодово, как я уже говорил, у нас останавливались частенько. И, помню, даже в полночь один такой стучался сильно в пьяном виде. Но мать не пускала, а он стучался все сильней, видимо, замерз, зимой это было. Мать опять выходила, говорила: «Не пущу», а он ломился, кричал: «Подожгу!». А потом уж стал чиркать спички, приговаривая: «Поджигаю!». Пришлось пустить. Слава Богу, оказался спокойным, быстро заснул на полу. И вот также пустила мать очередного ночлежника да еще с собакой. Не понимаю до сих пор, почему нужно было собаку-то пускать в дом, наверное, мороз стоял сильный. Собака, известно дело, прошмыгнула по всем углам, нырнула под кровать и затихла. Потом вышла довольная, пузатая, легла у порога. Вечером мать принялась готовить наш скудный ужин. Пошла за половниками, они у ней были спрятаны под кроватью. Хвать, а противни-то пустые, собака все съела до чиста. Не передать даже, как расстроилась мать. Да слез. Кормить нас нечем. Так и легли в тот вечер на пустой желудок. Я знаю, что до колхозного коровника, что стоял в Самыловке в годы моего детства и юности, располагалась на этом месте овчарня. И мать на ней работала то ли овчарницей, то ли сторожем. Овцы ягнились большей частью в зимне-весеннее время. Ягнетишки рождались слабые, их приносили в дом для обогрева, размещали даже на печи, и я помню их соседство – трясли головками, слабо мякали. Случался падеж, часть приплода погибала. Этому обстоятельству мать даже радовалась. Дохленьких однодневных мать ошкуривала, замачивала на ночь в таз, а утром в топящейся печи затушивала. Я-то маленький не разбирался, что ел, а вот Нина – средняя сестра – вспоминает те завтраки и обеды с радостью: - Так ели, так ели! Такая вкуснятина! Даже косточки разжуем, они же мягкие… Пятилетним малышом я увидел однажды маму у шестка топящейся печи с какой-то диковинной птицей в руках. Распущенные крылья черные, да и вся она черная, как уголь, с большим раззявленным клювом. Потом узнал – это был грач. Его убил из ружья тракторист, засевающий самыловское поле - известно, стаи грачей обычно вьются за трактором при вспашке и севе. И вот этого грача тракторист отдал маме – знал, она из него приготовит что-то нам на стол. * * * Каждый ребенок, ищущий ласки матери, увивающийся вокруг нее как к единственной радости, по щенячьи ласкающийся, трепетно следящий за ней – куда она – туда и он – испытывал хоть однажды щемящую обиду, горечь, отчаяние, если мать вдруг отталкивала ребенка, что-то говорила строже, оставляла одного, уходила из дома. Он просился взять его с собой, плакал навзрыд, а она стояла непреклонно: - Оставайся, жди! Как мне не вспомнить: не раз и не два случалось уходила мама в Воронье – то ли в больницу, то ли в магазин, или по каким-то другим делам. Я просился с ней – что мне быстроногому три километра! – но мать приказывала сидеть и ждать. Вот она уже за околицей и вдруг я срываюсь, бегу, ревлю на всю деревню. Мама останавливалась, грозила мне кулаком, я вставал, понуря голову, замолкал. И только она трогалась, как я снова пускался в истошный плач и бежал за ней. Мама снова грозила, кричала. И снова я бежал за ней, повинуясь какой-то неодолимой силе отчаяния, нестерпимого желания быть рядом с нею. Встанем. Потом опять бегу. Встанем. Опять плачу горько, растираю слезы по лицу. И опять бегу. Так мы шли до Андреевской канавы, по дну которой тек тоненький речек торфяной воды. У канавы мать наконец смилостивилась. Хватала меня за вихры грубо, со зла, пригибала к ручейку: - Вот сейчас суну тебя в ручей-то, рева! Бежит и бежит! Ведь грязный весь! – Начинала умывать, плескать пригоршни в лицо. Потом обмывала до колен заляпанные глиной мои босые ноги. А дальше мы уже шли мирно. Запомнилась сухая тропка среди мерцающих красноватым отсветом посевов какой-то диковинной культуры, потом я узнал – цвела гречиха. Воронье для меня казалось, в сравнении с Самыловкой, огромным селением. Я слышал в то время про города – может, это и был для меня город. Улицы длиннющие, несколько порядков. Посередине – рассекающее шоссе. В центре магазины, почта, больница, школа, конторы сельпо и лесхоза, сельсовет, чайная, народ шел туда-сюда принаряженный, но случались и оборванцы, ухмыляющиеся то ли с голоду, то ли с похмелья. В один из первых своих приходов в Воронье запомнилась моя торговля малиной. Мать, а может, старшие сестры, насобирали на солнечном припеке ранней малины – ярко-красная, сочная ягода так и просилась в рот. Туесок берестянный – стаканов с десяток – я понес на продажу. Пришли в село с мамой. Стояла какая-то будка у магазина с узеньким для опоры козырьком. Мать пошла по своим делам, а мне наказала торговать – 30 копеек за стакан, да чтобы насыпал ягоды полные, «стогом». Тридцать копеек – это, уточню, три послереформенные копейки. И вот я стою. Смотрю, мимо идут женщина с мужчиной. – Надо же, малину продают, - сказала женщина. Подошла, спросила цену. И купила два стакана. Я возликовал. А потом никого – все мимо и мимо. Но вот пришла мама. – Маловато наторговал, ну ладно, пойдем домой. На выходе из села зашли в старенький дом. Оказалось, задняя изба приспособлена под леспромхозовский магазин, называли – орсовский. - Да вот, Зоя, нет ли на него подходящих сандалий, - сказала мама. Я стоял босый, но мне привычно, этого неудобства я не замечал. Продавец подала двои сандалек. Ни одни не подошли – маловаты. -Надо же, надо же, - удивилась Зоя. – У такого маленького такая ступня. Я и не привидывала таких. Очевидно, бегая все лето босым, моя нога распухала, наслаивались ссадины, коросты, кожа становилась толстой и вот результат – сандальки тесны. |
Похожие:
 | Деление на страницы сохранено. Номера страниц проставлены вверху страницы. (Как и в журнале) | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| «Літературна Україна», «День», «Донецкий кряж», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Крымская правда», «Чорноморські... | | В этой серии нового электронного издания бул предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы жизни и творчества писателей,... |
| «Літературна Україна», «День», «Донеччина», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Первая Крымская», «Чорноморські... | | «Донеччина», «День», «Дзеркало тижня», «Крымская правда», «Газета по-українськи», «Зоря Полтавщини», «Деснянська правда», «Високий... |
| «Донеччина», «Голос України», «День», «Крымская правда», «Кримська світлиця», «Зоря Полтавщини»«Дзеркало тижня», «Високий замок»,... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |