Страницы деревенской жизни
Скачать 3.31 Mb.
|
Но я знал, мама в тот раз все равно не купила бы мне обудку – денег у ней не было. Просто она хотела взбодрить меня, одна лишь примерка охватила меня радостью, ликованием – будут и у меня сандальки! Вспоминаю Воронье запруженное народом. Отмечался престольный праздник – Троица. В тот раз мама меня взяла с радостью: - Пойдем, посмотрим как гуляют. Ничего особенного я не увидел. Ошеломила лишь песня – женщины шли взяв друг друга под локоть шеренгой во всю ширину дороги и пели: - То не ветер ветку клонит, Не дубравушка шумит. То мое, мое сердечко стонет, Как осенний лист дрожит… Много ли я в то время понимал. Но мне понравилось – пели раздольно, высоко, слаженно. Мелодия пронзала мое сердчишко. А потом удивила пара изрядно выпивших мужиков. Один из них играл на гармони, играл здорово. Сыпал переборы резво, резко – гармонь захлебывалась. Шли картинно, тот, что играл, сильно прихрамывал, но это придавало их шествию еще большее впечатление. Частушка запомнилась на всю жизнь: - Все пропью – гармонь оставлю. Волга – матушка река-а… Товарищ гармониста, раскрыв луженую глотку, рявкнул так, что гармони не слышно: - Гулять с девчонкой перестану. Широка и глубока-а… * * * Говоря о колхозе, приходит осознание минувшей поры, какие-то догадки, предположения, упущения возможностей. Теперь я думаю о глухоте власти, равнодушии к реальной человеческой жизни. Ведь действовал же сельсовет и в нем председатель. Так неужели нельзя было как-то помочь многодетной вдове, использовать для этого районную власть и выше. Разве нельзя было выделить каких-то зерновых отходов, освободить от сельхозналога - бесплатной сдачи молока, яиц, шерсти. Сама же мать никуда не обращалась, она понимала одно: никто никому ничего не обязан, выживай как знаешь. Она знала лишь одного властителя – председателя колхоза Николая Алексеевича Седова. Помнится, как мама его выслеживала из окна. Седов под вечер шел из конторы, находящейся в Михалях, домой в Мосеево. Иногда шел нетвердо, его покачивало. И вот, завидя, что он шагает – руки назад, мама выбегала ему навстречу и слезно просила дать распоряжение кладовщику на выделение тех самых льняных отходов, из которых можно испечь «пелевники». Впоследствии, когда ржаным хлебом мы насытились и вообще жизнь наша поокрепла, дядька Седов однажды, будучи в подпитии, выговаривал брату Володе, гордился своей щедростью: - Я выручал вас, выписывал зерно со склада, если бы не я – вам бы не выжить… Насчет зерна он, конечно, привирал, а вот льняную негодь, перемешанную с воробьиным крошевом, выписывал, это верно. Мама, измотанная в труде, в нервных перегрузках, впадающая в безысходную тоску, в отчаяние, срывалась психически, не рада была жизни и не раз я слышал ее крики, что она покончит с собой. Был вечер, я сидел на сундуке, Нина что-то делала в передней комнате. вошла нервно мама, встала у порога, замерла. С минуту стояла в каком-то оцепенении. Вдруг она с надрывом заговорила: - Все, не могу, все! Сил нет, все, сейчас удавлюсь! Все, живите!.. – и вышла, хлопнув дверью. Мы обомлели. Я восьмилетний плохо понимал, что это значит, сидел на корточках, разинув рот, смотрел на Нину. Она растерянно моргала и не двигалась с места. Спустя минуту она подняла голову, сказала: - Вась, сходи, посмотри, что мама делает. – Я не повиновался, сидел скрючившись. Но и Нина не переборола трусости, не вскочила, не бросилась, лишь тряслись ее плечи да руки судорожно теребили подол платья. Послышался из сеней скрип половиц, дверь отворилась. Вошла мама, не взглянув на нас, прошла на кухню, застучала ухватом. Мы переглянулись, облегченно вздохнули. Я смылся на печку, а Нина принялась за прерванное дело. Теперь-то я понимаю: мама совершила подвиг – она воспитала шестерых детей в условиях почти невозможных. Она вложила в нас все свое здоровье, растратила все свои физические и нравственные силы. Да, не выдерживала, да, была на грани смертельного греха и все же не сделала этого ради нас, ради нашей жизни. Слышал не раз, как в причитаниях восклицала: «Господи, неужели я всех больше согрешила!». Что говорить – несчастная, не много знала она радости, веселья, хотя талант познания красоты жизни, творческое и даже поэтическое начало дано ей было по рождению. Можно сказать, война, гибель мужа, стечение обстоятельств беспросветной колхозной жизни иссушили ее до дна, все так и минуло в зачаточном состоянии. Тяжелая жизнь и смерть тяжелая – мама умерла от рака желудка в шестьдесят шесть лет. Мне как-то не по себе становится, когда вижу благополучных, довольных судьбой людей. Вот, например, в телепередаче «Пусть говорят» артист Владимир Зельдин, отмечающий свое 98-летие, с благопристойностью рассказывает, как хорошо ему жилось в детстве. Жил в достатке, в любви и ласке отца-матери. Не знал, не ведал про пьянство, никто из его близких не курил, не ругался. Он жил в атмосфере интеллигентных людей, сохранил физическое здоровье и в показном порядке выдает телезрителям способность мужского дерзновения в отношении молодой красивой женщины. И тут же я думаю про себя, как еще я не умер в годовалом возрасте, да и потом, в 3-4 года? Землячка из соседней деревни Мосеево Александра Ивановна Мелузова говорит мне при встрече: «Вася, ты был на грани – кожа да кости…» Не приведи Господь никому испытать то, что испытали мы, Травкины. Но выросли наперекор всему. И хотя никто из нас не занял начальствующих постов, работали рядовыми, чернорабочими, но все жили честно, скромно, довольствуясь самыми необходимыми благами. А то, что мы получились такие перед всеми виноватые, нервные, робкие, всего боящиеся, стеснительные, зависящие от чужого мнения, то есть не уверенные, то и дело впадающие в тревогу и даже в непонятную тоску, то тут уж ничего не поделаешь. Вторая сестра Зина в минуты откровения любит сказать прямо: «Такие уж мы, Травкины, дураки!». Потеряв дорогую мне жену Аню, я и в самом деле верю Зининой оценке нашей породы. Без Ани – нет жизни. Нет радости жизни и, чувствую, ее и не будет. Угрызения совести терзают – не так жил, не то делал, не то говорил. Чувство виноватости то ослабевает, то усиливается. Воспоминания не оставляют. Я весь в прошлом, а мне говорят: забудь, живи сегодняшним днем. И знаю, растеряв дорогих родных, живут десятилетиями, довольствуются, благодарят Бога за все. Наверное, так и надо, это правильно. Но я-то так устроен, так воспитан, таким сделала меня тяжкая жизнь в детстве, безотцовщина, переживания матери, ее слезы, ее беды. И наслоения сопутствующие - деревенские бесшабашные парни, отчаянно нацеленные на гульбу, на безобразия. Они-то научили разному непотребству, в том числе пить вино, не закусывая, драться и петь охальные частушки. * * * Моя любимая площадочка – уютная печка. Хотя какой уж там уют! Правда, площадочка широкая, бывало лягут постояльцы – человек шесть в ряд, и не тесно. А меня трехлетнего – помню себя такого – возьмут подмышки, поднимут, подтолкнут в голый зад, и я на кирпичах – на своем месте, никому не мешаю. Вот там и ползаю все утро, пока мама топит печь. Посередине кирпичи уже теплые, я прижимаюсь пузцом, греюсь. Кругом набросаны валенки – старые, худые, подшитые, и поновей, и совсем новые. Из валенок я что-нибудь строю – других игрушек нет, строю домик, колодец. Одеваю разношенные с широким раструбом на голову – дышать становится трудно, сбрасываю. Потом подползаю к стенке, тут интересно – в пазах, поводя паутинками усов, затаились тараканы. И черные с блестящими спинками, и рыжие – прусаки. Живут мирно, не дерутся. Во всех пазах до потолка их тут тьма. Я достаю припрятанную лучину, начинаю шуровать. Тараканы лениво расползаются, скрываются в глубине трещин. У многих из них сзади торчит продолговатое семечко, едва удерживается – я знаю, это яйцо, у тараканов скоро появятся детки, этакие проворные, увертливые блошки. Тараканы мне в забаву, но матери они здорово докучали – нельзя ничего оставить из съестного, особенно на ночь. Помню, пришли сестры из клуба после кино, взяли чугунок с картошкой, он оказался не закрытым, а в нем и не поймешь где картошка – сплошь тараканы шевелятся, толкаются. Или такой забавный случай, тоже после кино. Зина взяла чайник попить прямо из рыльца, пьет, да вдруг как выплюнет черного таракана. Видимо, как-то забрался он в рыльце, тоже пить захотел, а назад не вылезти. Зина долго плевалась: - А я сначала-то не поняла, обсасываю, думаю, чаина. Печка всех спасала от простуды, придут с работы промороженные, зуб на зуб не попадает, и на голые горячие кирпичи, так прокалятся, что вся простуда испарится. Чего уж говорить про меня полуголого, даже сам просился на печку. Мать постукивает ухватами, сдвигает закипевшие чугунки на шесток – это для скотины, разбавит пойло холодянкой. Вспомнит и про меня – поди-ко тошно на голодном брюхе. Подаст прямо на печь блюдце с растопленным бараньим салом, серый блин. Я махом его в сало – кажется, вот вкуснятина. Баранье сало застывает во рту, язык едва ворочается. Мать вспоминала: - Слава Богу, не обовшивели благодаря печке. Да и я помню эти суматошные, приносящие в настроение какое-то обновление, «бани». После обеда, когда уже в печи все прогорит и жара спадет, мать расчищала от золы площадку, сметала ее к стенкам свода. Приносила от кровати доски, хватало по ширине трех, они тянулись от шестка до торца печи. Доски притрусивала соломой. По доскам же вталкивалась шайка с нагретой водой и березовым веником. Кто за кем мылся, не помню. Но я в числе первых. Заползал в печь через овальное чело почти что по-пластунски, побаивался – впереди душная чернота. Мать уже там. Сидела чуть пригнувшись. Такая славная у нас была печь – высокая, просторная. И вот берет мама мою голову, начинает скоблить ногтями, поливает какой-то вязкой пахучей жидкостью. Узнал потом, это щелок – настоянная на кипятке зола. На мыло надо деньги, а их не было. Мне жарко, чувствую по телу скользят ручейки пота. Мама берет веник и принимается меня им шлепать, хлестать, то есть парить. Тут в пору заорать что есть мочи от обжигающего дыхания веника, но я молчу. Наконец – все. – Принимайте, - говорит она кому-то маячившему у шестка. Я подползаю к нему, свежий воздух приводит меня в чувство. Сильные руки подхватывают подмышки, ставят в таз, на голову льют воду – окачивают. вода приятная, сажевые пятна легко смываются, тело под ладонями сестер вздрагивают, кожа скрипит. Не любил эти «бани» брат Володька. Он убегал, где-то прятался. Его ловили, силком раздевали и силком же вталкивали в чело. Он брыкался, орал как недорезанный поросенок. И только в печи, когда уж деваться некуда, да и захлебнешься с раскрытым ртом, когда мама поливает, умолкал, лишь всхлипывал, покряхтывал. Вот так мы мылись. Не часто. Щадили печь. Но регулярность соблюдалась. И несмотря на хлопоты, на отсутствие мыла, все равно эти дни привносили в нашу жизнь какое-то доброе чувство, восстанавливалось ощущение единства, что мы семья, все одной кровинушки, одной горькой, воспринимаемой как должное, естественное, судьбы. Тут могут заметить, а где же настоящая баня, ведь был же отец, разве он не успел срубить баню? Баня стояла сзади дома за двором осевшая, отрухлевшая, торчали стропильца, полуразвалившийся дымоход. Вероятно, отец ее не успел отремонтировать, призвали на фронт. Печь – средоточие наших усилий. Она пожирает много дров, и заготавливать дрова дело не простое. Привезти из леса нужна лошадь, а с лошадями в обнищавшем колхозе большие проблемы. Чистка трубы – этим занималась мать – требует тоже особого внимания. Не прозевай, скопившаяся сажа может загореться, что и случалось, тут до большой беды – пожара – совсем близко. Замазка трещин, оштукатуривание, побелка на Пасху – опять дело матери. И печь служила, притягивала взоры, манила. А тараканы-то только и знали греться, все пазы ими забиты. Ночью проснешься – шеберстят, хозяйничают в темноте. В конце концов их расплодилось столько, что и на стенах затаивались. Решили их выморозить. Подождали прихода лютых морозов. Попросили соседку Елизаветы Грибкову пустить на постой. Раскрыли окна, двери и ушли на двое суток. Помню, меня трехлетнего завернула Тоня с головой в какую-то дерюжку и побежала по замерзшей тропке. Избу долго отогревали, настолько сильно она выстыла. В дальнейшем тараканы снова появились, но их сильно поредевшие ряды нас не беспокоили. В начале 60-х лет тараканы вовсе исчезли. Говорили, это перед бедой. Мама сильно боялась пожара. Но пожара не случилось. Уже приезжая из Костромы на выходные, я слышал от кого-то, что тараканы покинули наш дом утром, их видели в траве, они ползли в несколько рядов сплошным ручейком якобы к старым развалившимся баням. Но и до сих пор, я думаю, что это придумка, россказни. Впрочем, все может было и на самом деле. Семья Старшая сестра Валентина Расскажу все, что знаю, помню о сестрах и брате, не прибегая к расспросам, не отыскивая свидетелей, не опираясь на какие-то справки и выписки из документов. Только то, что удержала моя память, мой избирательный интерес, любопытство и догадка. Так вот – самая старшая Валентина. По возрасту после гибели отца она бы должна быть лучшей, первой помощницей, опорой овдовевшей матери. Но стала ли она опорой? По моим соображениям – таковой не стала. Нет, как я понимаю, она не отлынивала, не самовольничала, не исхитрялась в непослушании. Просто как-то нескладно все получалось, да и некуда было деваться кроме колхоза. А в колхозе лишь работай, но ничего не наработаешь, разве какую-нибудь болячку. Все так и случилось. Валя ходила в Воронскую школу. Но после отцовской похоронки учебу в седьмом классе пришлось оставить и, по настоянию советской власти, поступила на курсы трактористов. Я маленький не представлял, что такое трактор. Рисовался он мне каким-то громоздким существом, странно, резко пахучим, потому как от Вали, когда она приходила в потемках, наносило таким пригарчивающим запахом, что кружилась голова. Помню, она сбрасывала промасленную одежду, долго умывалась, но все равно тракторный дух забивал все другие запахи. Где она работала, в каких колхозах, входящих в зону Воронской МТС, пахала ли самостоятельно, я не знаю. Но вот сохранилась фотография, где она сидит на крыле «колесника» - первая борозда в колхозе «Красная горка». Частенько Валя приносила в дом какие-то детали трактора, вышедшие из строя, списанные. Некоторые из них я прибирал в игрушки, больше всего запомнилось магнето, подшипники, свечи. То ли от простуды, - приходилось Вале лежать на мерзлой земле во время ремонта – то ли от тяжелых подъемов, а может, от надсады поворачивания с трудом поддающейся «баранки», Валя заболела. Начались рези в пояснице, недержание мочи. Мать укладывала ее спать на печи, острый запах испарений особенно ощущался по утрам. Заболеть в то время – горе великое. Шел первый послевоенный год. Ну разве можно чего-то добиться, до кого-то достучаться из захолустной дальней деревушки человеку неграмотному? И все же матери удалось. Вероятно, нашелся добрый грамотный человек. И я как сейчас вижу исписанный ровным красивым почерком листок – обращение к председателю Верховного Совета РСФСР Швернику. По-моему, именно так запомнилось это имя. Обращение, я понимаю, не осталось без ответа, потому как в наш дом вскоре приходили какие-то важные люди. И все решилось – Валю увезли в Кострому, положили в больницу «Красный Крест», где ей была успешно сделана операция по удалению заболевшей почки. Выздоровление шло с трудом. Должно быть, врачи сказали – Вале надо больше есть сахара. А как его купить, как говорила мать, «на какие шиши»? И все же что-то получалось. Валя пила чай отдельно, чтобы не дразнить младших. Опять с помощью добрых людей удалось выхлопотать Вале путевку на курортное лечение в Крым. Сохранились фотографии, где она стоит с подругами на берегу Черного моря, загорает в купальнике. Приехала она с юга посвежевшая, загорелая, оживленная, много рассказывала и даже какие-то смешные анекдоты, что с ней раньше не случалось. Время шло. Вторую группу инвалидности с Вали сняли, перевели на третью. Надо было устраиваться на работу. И куда? В колхоз на трактор? Это было исключено. Прослышали, что в Судиславле есть артель инвалидов, что-то шьют незамысловатое. Вот и решили туда пробиться – сказывали, артель заполнена, не берут. На семейном совете вспомнили испытанный ход – надо задобрить директора. Купили сувенирчик, деревянного орелика с распростертыми крыльями, еще что-то. Уж не знаю, сыграло ли это роль, только Валентину зачислили в инвалидскую артель. Удалось решить вопрос и с жильем – поселилась у одинокой старушки на улице Костромской. Квартирка темная, почти полуподвальная – оконца наравне с землей. Валентина радовалась. Но особенно радовалась тому, что поселилась рядом с церковью, через дорогу Соборная гора с высоко вознесшимся роскошным Преображенским храмом. |
Похожие:
 | Деление на страницы сохранено. Номера страниц проставлены вверху страницы. (Как и в журнале) | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| «Літературна Україна», «День», «Донецкий кряж», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Крымская правда», «Чорноморські... | | В этой серии нового электронного издания бул предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы жизни и творчества писателей,... |
| «Літературна Україна», «День», «Донеччина», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Первая Крымская», «Чорноморські... | | «Донеччина», «День», «Дзеркало тижня», «Крымская правда», «Газета по-українськи», «Зоря Полтавщини», «Деснянська правда», «Високий... |
| «Донеччина», «Голос України», «День», «Крымская правда», «Кримська світлиця», «Зоря Полтавщини»«Дзеркало тижня», «Високий замок»,... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |