Страницы деревенской жизни
Скачать 3.31 Mb.
|
| С Тоней, под ее покровительством, усваивал я деревенские околицы, черничное болотце, малинники на вырубках, земляничные полянки, грибные перелески, познавал луговое разноцветие, поражался красотой ромашек, купальниц, фиалок, ландышей, незабудок, колокольчиков… Вместе с ней собирали мы роскошные букеты, ставили в банке с водой на стол. Бегал я за Тоней босой. Она и до сих пор вспоминает мой плачущий голосок: - Ой, коле-е!.. Ой, коле-е!.. – То есть я бежал за ней по только что скошенному лугу и пенечки травы укалывали нежную кожу. Тоня считалась из сестер самая красивая. С юных лет обращали внимание на нее ухажеры. Один из них звал замуж еще несовершеннолетнюю, другой, уходя в армию, просил на память фотку, с третьим она дружила всерьез, провожала его на службу до машины, на которой увозили призывников, обещала его ждать. Из Германии, где служил этот парень, все три года получала она солдатские письма, иногда и пикантного содержания – в Германии это допускалось - открытками. Николай – назову этого парня так – вернулся цел и невредим, не пострадал во время вспыхнувшего в 1949 году мятежа, хотя, как он говорил, многие наши солдаты были убиты. Вернулся и, странное дело, к Тоне охладел, не провожал ее до дома, не приглашал танцевать. Завел себе другую девушку. И всего-то мне было восемь лет, но я все видел и все понимал. И мне становилось до слез жалко сестру: за что, за что он так ее обижает! Иногда Тоня ходила на колхозные работы, но сделаться настоящей колхозницей ей не очень хотелось. Да и мама настаивала подыскивать какую-то другую работу. И вот, то ли им кто подсказал, то ли вычитали в газете, что можно завербоваться в Кинешемский район в какую-то лесосплавную организацию. Тоня и решилась уехать туда с подругой из соседней деревни. Возможно, уже тогда мальцом я думал, что уезжала Тоня из-за измены Николая. Сплавная контора находилась в поселке Жажлево на берегу Волги. Какая-то река тут впадала в Волгу. С верховьев реки и на всем ее протяжении по весне шел сплав леса, и в устье, в образовавшемся затоне, этот лес принимали, сортировали, сплачивали в плоты и параходики-буксиры тянули вниз по Волге. Тоню зачислили простой рабочей, ее задача багром цеплять нужные бревна и толкать их к причалу, где мужчины формировали плоты. Работа не из легких, к тому же все время в сырости, на речном сквозняке. Один раз Тоня оступилась и уркнула в ледяную воду. Ее подцепили багром, вытащили, дали выпить неразведенного спирта и отправили на лошади в поселок, где она квартировала. Симпатичная девушка не долго жила незамеченной. В клубе, где собиралась молодежь, как-то после сеанса кино к ней подсел местный парень Юра, вызвался проводить до квартиры. На пятый или десятый вечер сделал Тоне предложение выйти за него замуж. Оказалось, он жил в собственном доме один. Отец погиб на фронте, а мать умерла три года назад. Юра работал на трикотажной фабрике слесарем-наладчиком. Ходить нужно было за три километра. «Трикотажка», так называли фабрику местные люди, находилась на «стрелке», где впадала Мера в Волгу. Одному жилось плохо, он очень нуждался в хозяйке. Тоня и согласилась – парень толковый, расторопный, дельный. Дом содержал в порядке. Я много раз приезжал погостить к сестренке, теперь уже Громовой Тоне, в их деревню Воробъецово, и всякий раз восхищался открывающимся простором с крылечка избы. Дом стоял на крутом берегу Волги, на самой круче. Перейди огород, а дальше почти что обвальный склон, выжженный солнцем. По Волге – вверх, вниз – плывут пароходы, погукивают буксиры, проносятся моторные лодки. А за Волгой пологий берег, луга, луга зеленые, уходящие к горизонту. Я любил спуститься по извилистой тропке слева от дома, где склон более пологий, на прибрежный песок Волги, постоять у хлюпающего на волнах дебаркадера. Подходил к причалу, словно летящий на крыльях, белый трамвайчик. Дежурная подавала трап, пассажиры с котомками на плечах сходили быстро, не обращая на меня внимания, расходились по берегу кто вправо, кто влево. Я думал о судьбе Тони: вот ведь как неведомо складывается жизнь, уехала со слезами робкая, обещая вернуться мне, уткнувшемуся в ее колени, но не вернулась, обжилась в чужом местечке. Выйдя замуж, Тоня через два года рассчиталась из сплавной конторы и устроилась в швейный цех, находящийся в центральном поселке Долматово в четырех километрах от их деревни. Шила незамысловатые вещицы – рабочие куртки, варежки и даже мешки под картошку. Во все годы содержали они на дворе разную живность – двух, а то и трех дойных коз, куриц, откармливали поросенка. За козьим целебным молоком приходили дачники-москвичи, облюбовавшие их живописную деревеньку. К старости, как известно, деревенские проблемы обостряются – силы уходят, а обихаживать себя надо. Вот и у них, как и сто лет назад, и двести – русская печь для обогрева и для приготовления еды, вода из родника, что бьется под горой, дрова, наколотые поленья, с улицы, нужник во дворе. Мытье в бане, которую тоже надо обиходить – вычистить золу, вымыть пол и лавки, наносить в котел и в бочку воды, растопить печь и следить за ней, подбрасывать дрова – нагонять температуру. И это бы, говорит Тоня, все терпимо, потому как помощник-то у ней – Юра – золотой, любое дело горит в руках. Но Юра неожиданно заболел. Всегда-то был подвижный, неугомонный, «торопыга», говорила про него, ни на что не жаловался, таблетки не признавал, давление не мерял. Но вдруг июльским полуднем, собирая личинки колорадского жука – с этой напастью каждое лето у всех проблема – он почувствовал страшную слабость, ноги подгибались. Пришел домой, лег на кровать, и его перекосило. На скорой помощи увезли в Заволжск. Оказалось, инсульт, но не такой сильный, что доводит до парализации, а все равно нарушение в мозгах. Впоследствии лицо восстановилось, но голова перестала нормально работать, то есть Юра потерял способность адекватно на все реагировать: все забывал, все путал, разучился делать элементарные хозяйские дела. Теперь все легло на Тоню. Пришлось нарушить коз, да и куриц тоже. Забот хватало – печи топить, поприбраться, стирка, снег расчистить, воды наносить, приготовить, посуду вымыть… И все одна, одна. Сыновья, снохи приезжают редко, до внуков не докричишься. Слава Богу, терпит, перемогает тяготы. Соседи, знакомые прохожие глянут поутру на занавешенные окошки, на расчищенную к крыльцу тропку, на дымящуюся трубу – все тут пока нормально, живет дом, держится чета Громовых. Брат Владимир Любимец отца. Вполне естественное отношение. Четыре дочки подряд. надеялся, не может быть, дождусь наследника. И вот в 38-м году он появился, оповестил своим пронзительным голосом. Не знал, не ведал отец, уйдя на фронт, что после его смерти родится и еще один наследник, названный в память о муже Васей. Володю, лучше сказать, Вову, я вспоминаю озорливого и упрямого. Меня он частенько обманывал и обижал. Иногда мы с ним боролись, он на четыре года старше меня и, конечно, легко ложил на лопатки. В летние дни Вова частенько пропадал до вечера. Ошивался в поле с пастухами. Я знал, они его учили курить. Вову по первости рвало, восьмилетний организм не принимал отравы. Но пастухи опять совали самокрутку, заставляли затягиваться. Мама, учуяв запах махорки, нещадно ругала его. Один раз при мне, опрокинув Вову на кровать, заломила ему руки с криком: - Рыло оторву! Вова, однако, пристрастился к куренью. Собирал окурки, вышелушивал, подсушивал и скручивал «козью ножку». Мама продолжала его преследовать, драла за волосы. А он уже не мог остановиться, курил, таясь. Помню, двоюродный брат Борис Травкин, постарше Вовы лет на пять и тоже курящий, говорил маме: - Тетя Маня, ты Вовку-то не ругай за курево. Пусть курит. Тайком-то хуже, наделает беды, вон в Воронье мальчишка тоже таился, залез на сеновал курить, заронил искру, вспыхнул пожар… Но мама оставалась противницей Вовкиной привычки. И только когда он одиннадцатилетний пошел пасти коров в Мосеево, то есть стал помощником матери, она смирилась – чего уж, какой запрет, в поле-то сами себе хозяева. Вове так и не удалось закончить начальную школу, да он и не стремился к учебе, отлынивал. Однако учительница Мария Ивановна понуждала – у нее все недоучки были на учете. Я ходил во второй класс, а Вова, хотя и с пропусками, в четвертый, по годам должен бы быть шестиклассником. Такие же переростки ходили в начальную школу и из других деревень. Они, в том числе и Вова, отличались расхлябанностью, озорничали, на уроках затевали перебранку. Мария Ивановна их поднимала за шиворот, толчками препровождала к стене, приказывала поднять вверх руки. Так они и стояли «столбом» с поднятыми руками некоторое время. Но руки затекали, уставали, невольно опускались все ниже, ложились на голову. Мария Ивановна подходила, чувствительно била по затылку линейкой. Руки тотчас вскидывались. Так повторялось несколько раз. Мария Ивановна отличалась строгостью. Всякими способами наводила порядок, чтобы выполнить плановый учебный процесс, ведь все четыре класса занимались в одной комнате. Вова все равно не доучился. Пришла весна и он, по совету матери, предпочел работать, пошел пастухом в Мосеево. Пастушил он три сезона в паре с Мишей Румянцевым, ставшим впоследствии нашим зятем. Помню, Вова заболел, сильно простудился, и мама послала вместо него пасти меня восьмилетнего. Пасти скотину тоже надо с толком, сообразительно. Иначе избегаешься, измучаешься, и все попусту. Тем более, если в стаде скотина разная. Смотришь, коровы в одну сторону прут, овцы в другую, телята тоже на особицу. Да еще найдутся коровы блудни, так и лезут нахально. Вот и бегай, держи всех в «кулаке». Я заменял Вову неделю, ничего, выдержал. Спасибо, Миша давал мне послабления. Пройдя подростковую школу пастухов, Вова задумывался о своей дальнейшей участи. Как-то, придя из Воронья, оповестил, что с Борей Травкиным записались на курсы трактористов при МТС. Стал ежедневно ходить на занятия. Приносил домой цветные плакаты с изображением главных узлов трактора. Сестра Валентина, находящаяся в то время дома после операции, растолковывала устройство этих узлов, как они работают. Закончив курсы, Вова не сразу получил трактор. Всю зиму ходил в мастерскую МТС, размещенную в бывшей церкви, занимался ремонтом – что заставят, куда пошлют. Однажды пришел с завязанной бинтом кистью. – Что случилось? – всполошено спросила мама. Вова рассказал: грелись у топящейся буржуйки, стояли в круг, тянули озябшие руки, тут и Коньков стоял, воронский тракторист – хулиганистый, вредный. Коньков положил на раскаленную поверхность печурки промасленные варежки, масло сразу закипело, запузырилось. Он снял их, и тут взбрело ему в голову – положил варежку на руку Володи. Вова так и прискочил от боли, забегал по мастерской. Хорошо больница рядом. Фельдшер, увидев руку, ужаснулась – кожа была обварена. - Надо бы судить этого Конькова, да штрафу бы дать, обнаглел! – говорила фельдшер, перевязывая кисть. На стареньком ХТЗ, «колеснике», Вова подкатил к дому весной. Он сошел на землю веселый, запел: - Ой вы кони, вы кони стальные, Боевые друзья-трактора, Веселее гудите, родные, Нам в поход отправляться пора. «В поход» Вова отправился по окружным деревням – пахал, сеял, боронил, культивировал. Помню, придя из школы, мама мне сказала: - Сходи-ка в Мосеево, отнеси Володьке пообедать, он там где-то в поле, услышишь трактор-то. Я подхватил узелок без слова, побежал. Вова боронил пересохшую вспашку. Трактор приближался, но его не было видно – двигалось зависшее над землей серое облако. Гул на обочине смолк, облако по инерции понесло дальше, и я увидел трактор с восседающим Вовой. Он спрыгнул, с одежды полетела пыль, да и все лицо его покрыто слоем пыли. И только синие глаза из-под нависших пыльных ресниц глядели на меня незамутненно, чисто. Вова развязал узел с нехитрыми припасами – бутылка молока, вареное яйцо, хлеба горбушка, - уселся на кочку. А я подошел к трактору, потрогал отполированные до блеска шипы заднего колеса, заглянул на площадку с железным сидением и торчащими рычагами. Какая-то по-детски сладкая радость плеснулась в сердце: вот какой у меня брат, какой умелец, какой силач!.. По осени Вове пришла повестка явиться в военкомат. Он съездил в Судиславль, прошел медицинскую комиссию. Ему выписали приписное свидетельство. Год перед отправкой в армию Вова работал на маленьком тракторе «Универсал». Тоже с железными колесами, только без шипов, тоже без кабины, но быстрый и юркий. Использовался он в основном на подвозке. Прицеплялась маленькая тележка. Вова развозил по фермам солому, сено, мешки с зерном и картошкой. Возвращался домой навеселе, то есть выпивши. Вообще этот год перед службой, как замечала мама, Вова стал выпивать крепко. То ли его устрашали раздумья о скором расставании с родиной, а он такой домашний, дальше Судиславля нигде не бывал, и водка его отвлекала от невеселых мыслей, то ли содействовал выпивке его друг Евгений Диев, его называли просто Женька. Заявился этот Женька из Костромы после учебы на тракториста, прислали работать в Воронскую МТС, он и прижился в Самыловке, квартировал у одинокой Елизаветы Яковлевны Грибковой. Вот Вова и схлестнулся с ним, и хоть Женька и был старше на пять лет, но сдружились они душевно, называли друг друга «ореликами». Вова пропадал допоздна. Мать знала: у Женьки, у тетки Лизы, и это ей сильно не нравилось. Помню, как-то раз тетя Лиза пришла к нам поздно вечером с керосиновым фонарем. – Ивановна, - заговорила она с порога, - Оба валяются у дороги под черемухой. Пьяные. Я потормошила – не чувствуют. Надо вытаскивать, пойдем. Через некоторое время со сбивчивым топанием, приговаривая, они втащили, держа подмышки, сначала Вову, а потом и Женьку. Положили их рядком в прихожей на западню, они лежали, как убитые. - Ты смотри, ты смотри, а! – умильно говорила тетя Лиза. – Умодились, как два голубка!... В сентябре пришла Вове призывная повестка. Мама наготовила ему подорожников – куски вареной баранины, яйца, соленые огурцы, несколько луковиц, хлеба буханку. Провожать мы вышли рано утром. Я взял гармонь, сойдя с крыльца, заиграл: «Словно замерло все до рассвета…». Я слышал, что провожают с музыкой. – Да погоди ты! – одернула меня мать, нервничая, я схлопнул меха. Письма от Вовы долго не было, с месяц. И вот пришло, увидели адрес отправления: Москва-400, далее номер воинской части. Так и думали все три года, получая письма, что служит в Москве. Но вводило в недоумение, что письма от Москвы идут так долго. И только когда Володя вернулся, все выяснилось. Оказалось, он служил далеко от Москвы – в Семипалатинске, на главном атомном полигоне страны. «Москва-400» являлась специальным секретным кодом адресата, не подлежащим разглашению даже и после службы. Володя потом рассказывал про атомные взрывы. В назначенный час одевали удушливые противогазы, спускались в траншеи, ждали. И вот вдали ослепляющая вспышка, вздымается черное облако и через несколько минут давит ветер, давит с такой силой, что, кажется, лопнут ушные перепонки. Володя в армии выучился на шофера. Вернувшись, погулял немного и устроился водителем в совхоз «Воронский». Большею частью посылали его в Кострому на мельзавод за отрубями, за овсяной дробленкой, за жмыхом и бардой. Совхоз в то время преобразовали в откормочный, и сельхозуправление сильных кормов выделяло порядочно. Женька все жил у Елизаветы Яковлевны и Володя опять схлестнулся с ним с новой силой. С работой, правда, все было нормально, не пропускал, но в выходные дни, да и в будни, они хорошо выпивали. Ходили в клуб на танцы, хорохорились, пытались завести дружбу с девчатами, но все срывалось – хмельных деревенские девушки не жаловали. От станции Первушино на Заволжск наметили линию железной дороги - прорубили узкую просеку, вбили в каждой низинке и на каждом холмике колышки с номерами. Линия шла мимо Самыловки и Андреевки. На лето приехали землеустроители, девушки после техникума. Они ходили по намеченной просеке, устанавливали треноги, смотрели в окошечко прибора и что-то вычерчивали на толстой бумаге, записывали. Девушки жили в Воронье и вечером тоже ходили в клуб. С одной из них – Валей Волгиной – и познакомился Володя. Приехала она из Суздаля Владимирской области, там жила ее мать, сестры. Валя Володе очень понравилась. Он, можно сказать, влюбился в нее. Володя видел, его нетрезвые проказы не нравятся Вале. Наверное, она ему об этом говорила. Тогда, удивительное дело, бросил выпивки и стал уговаривать выйти за него замуж. Валя поверила ему, согласилась. Свадьбу сыграли в августе. Приезжала мать Вали и две ее сестры. Собралось много глядельщиков. Мужики принесли коротенькую лавку и начали «качать». То есть сажали первого попавшегося и с криками «Ура!» подбрасывали много раз. За это надо было платить деньги. Но первых «качали» жениха и невесту. Многократное «Ура!» сотрясало дом. После свадьбы Володя не долго пожил в своем доме. Валя скучала, деревенская жизнь ее не устраивала. Она стремилась в Суздаль. Он не стал настаивать на своем, и скоро они уехали. В Суздале Володя устроился шофером во Владимирскую опытную станцию. Сначала они жили у Валиной матери, но уже года через три Володе, как хорошему работнику, руководство станции выделило двухкомнатную квартиру в новом доме. А работник он стал действительно примерный. Когда я учился в сельхозинституте «Караваево», то на четвертом курсе нас, студентов, распределили по разным местам на производственную практику. Аркашу Малинина, например, направили помощником агронома во Владимирскую опытную станцию. У конторы он подошел к доске Почета и увидел увеличенную фотографию молодого мужчины, сильно похожего на меня. Внизу стояла подпись: Травкин Владимир Васильевич. Вот так и я узнал о своем брате, не таком, каким он был в Самыловке – беспечным, разгульным, спивающимся – а каким стал теперь – уважаемым, примерным в семейных и хозяйственных делах. Володя почти каждый год приезжал ко мне в Судиславль. Сначала на автобусе, потом на собственной, купленной с рук машине «Жигули». В тяжелые, прямо-таки невыносимые дни – я огнем горел, переживая гибель сына Вити, - я сообщил Володе об этом телеграммой. Ответная телеграмма пришла за подписью Вали: «Приехать на похороны не можем. Володя серьезно болен, почти не встает». Похоронив Витю, через неделю мы с сестрой Валей поехали в Суздаль. Приехали к вечеру. Валентина Владимировна нас встретила со скорбным видом. Мы сразу прошли к кровати. Я поразился, насколько Володя изменился и стал похож на двоюродного брата Арсентия Травкина, охотника, одиноко жившего в Андреевке – высокого, худого, можно сказать, тощего, с вытянутым узким лицом и длинным носом. Володя тяжело дышал, услышав нас, открыл глаза и, как бы подумав, решил улыбнуться. - Что с тобой? Что болит? – попытались мы разговорить его. - Болезнь мамина, - тихо молвил Володя. – Ничего не идет, все обратно… И показал рукой: все изо рта. Мы отошли, видя, что ему не до нас. - Валя, - едва уловимо обратился он к жене. – Дай воды. – Потом, собравшись, добавил то ли для нас, то ли для себя: - Все горит внутри, скорей бы уж… Валя принесла газировку в пластмассовой бутылке, пододвинула таз. Он глотнул раз, другой, закашлялся. Вода хлынула изо рта, смочила рубашку, простыню, в таз почти ничего не попало. Вечером сестра Валя ушла в церковь на службу. Я, наклонив голову, сидел возле Володи в тяжелых раздумьях. Жена Валентина куда-то вышла. Володя затих, может быть, забылся, впал в обморочное полусознание. Приехала скорая помощь. Валентина Владимировна вошла вместе с медсестрой. Склонились над Володей, смотрели в застывшее лицо. - Да он же умер! – громко сказала медсестра, безуспешно нащупывая пульс. - Все идет по велению божию! – успокаивала сестра Валя, вернувшись из церкви. – Вот как Господь все устроил. Ехали повидаться – повидались. И тут же забрал Володю к себе, даст нам возможность похоронить, пока не уехали. Валентина подсказала, как похоронить Володю наилучшим образом, по-христиански. Необходимо отпеть, причем не так, как это делается зачастую – «заочно» - а непосредственно в доме родном. Приехали два батюшки, читали молитвы долго, запах ладана из дымящейся лампадки растекался по квартире, вскруживал голову. Уже хотели закрывать гроб крышкой, и тут Валентина обнаружила большой непорядок. На обшитой церковной материей крышке приколочен настоящий серебристый крест – распятие Иисуса Христа. Валентина запротестовала, велела убрать распятие. – Разве можно, - с возмущением говорила она. – Ведь это Спаситель наш, а закапывать начнут – будут кидать в него землей, грязью. Убрать, убрать!.. Копальщики повиновались. Потом, когда могилу засыпали и над холмиком, прикрытом венками, возвысился прикопанный деревянный крест с портретом Володи, чуть пониже фотографии приколотили и жестяное распятие Христа. – Вот как хорошо-то, тут ему и место! – вытирая слезы, говорила довольная Валентина. Горько сознавать, что отсчет убывания, ухода травкинского корня начался с Володи. Умер в 63 года. Видимо, служба на ядерном полигоне оказала свое действие. Ведь в то время конца 50-х лет, когда руководство страны бросило громадные средства на производство и совершенствование ядерного оружия, меньше всего думали о защите, о здоровье участвующих в испытании воинских соединений. Про меня «поскребышка» Храни тебя Господь… Это три слова я услышал и запомнил четырехлетним карапузом. Врезались в память, остался неизгладимый след, черточка, засечка в моей бедной, голодной детской жизни. А как было дело. Помню, сумрачный день, в окна словно бы плескали из ковшика – настолько плотно шел дождь, да еще с резкими порывами ветра. Дом поскрипывал, в трубе гудело. В доме я один. Брат и три сестренки в школе, старшая Валя ушла в МТС ремонтировать свой ХТЗ – колесник. А мать где-то то ли на ферме, то ли под ригой треплет лен. Что мне делать? Ветер скулит так, что берет за душу, четырехлетнее сердчишко дрожит и замирает. Я перебегаю от окна к окну. Никого не видно, даже лес стушевался в колышущейся завесе дождя. И хочется хлеба, того самого ходового – «половника» из льняной трухи, из половы, значит. Хотя бы картофелину. Я все обшарил и не нашел. Наверное, мама убрала подальше, спрятала. Лишь спустя годы я понял – только так и можно было вытянуть семью, уберечь от голодной опухлости, обморочной обессиленности, от нечего делать шарю в залавке, в комоде, заглядываю под кровать, под лавки. Да вот еще интересное, загадочное местечко – над проходом сквозь перегородку из кухни в зало обрамляющая дверь красивая с вырезами дощечка. Между ней и перегородкой есть щель, желобок, куда мать прячет что-то особо хранимое, значимое – ключ, записки, квитанции, извещения. Нет предела моему любопытству. Я поставил табурет к стоящей у косяка огромной кадке, с утра заполняемой сестрами колодезной водой, взобрался на него и шагнул на закрытую деревянным кружком кадку. Привстав на цыпочки, стал тянуться к заветному желобу. И тут крышка подо мной сдвинулась, встала на ребро. Я юркнул с головой в холодную воду. И тут же стал захлебываться. Тяжесть темени сдавила меня, по ребрышкам, по сведенным холодом рукам и ногам пошла судорога. Тут же я почувствовал, как что-то теплое, сильное сунулось мне подмышки и рывком подняло. Вырыгнув воду и продрав обезумевшие глаза, я увидел мать и заревел. - Ты чего на кадку-то залез, - всполошено говорила она. – Зачем залез-то! Хорошо я тут иду, одна бы минута. И все! Вот ведь, вот ведь – живи теперь долго! Храни тебя Господь!.. Мама сдернула с меня одежонку, я дрожал, что осиновый лист. – А ну, марш на печку! – И, взяв тряпку, принялась собирать расплесканную воду. Это был первый случай моего чудесного спасения. Потом были и другие. Случалось попадать в очень опасные ситуации – чуть не утонул в половодье, когда плот перевернулся. Могли зарезать в клубной драке. Какой-то отморозок, подсторожив меня в темном переулке, когда я возвращался со званой вечеринки на улицу Маяковского к тетушке, мог проломить мне голову, но камень скользнул, рассеча кожу. Чуть не застрелился из допотопного ружья – подарок двоюродного брата Арсентия. У ружья сточился винтик, удерживающий в канальце ударный боек. При взведении курка, если ружье поднять круто, боек выпадал. В траве, бывало, его и не найдешь. Идя в лес на охоту, я заготавливал парочку запасных из обыкновенных гвоздей. Обрезал их на нужную длину, кончик затачивал. Пошел как-то под вечер на зайцев, они выбегали из мелколесья на озимь кормиться. Осторожно выглянул из-за елочек, поблизости серенький комочек, уши торчком, шевелятся. Прицелился, грохнул необычно дымный выстрел – меня сильно толкнуло в плечо, обдало жаром, кепка слетела. Ничего не понимаю. И курок взведен – чувствую пальцем упор спускового крючка. Вижу – и правда взведен. Поднял кепку, повертел, смотрю, над козырьком дырка и возле тряпочной пуговицы, пришитой в центре кепки, такая же – метки влетела-вылетела. Тут же я во всем разобрался. Заряжая патрон, дозу пороха переборщил, ведь засыпал-то всегда на глазок. При выстреле получилась сильная отдача, боек-гвоздь пулей ударил в курок, взвел его и оттого чуть-чуть изменил направление. Попал не в лоб, а повыше, пробил кепку. Вообще я мог пропасть из-за себя в пору разгульной молодости – замерзнуть в сугробе, захлебнуться в луже, подкошенный, сваленный по дороге домой несоразмерной организму дозой выпитого. Теперь я понимаю, бог хранил меня. Для чего-то хранил. Может быть, для того и хранил, чтобы я в какой-то мере реализовал, воплотил в строчках на бумаге свою любовь к сельской жизни, к своим землякам, воплотил данную Всевышним возможность, дар распорядиться хорошими, точными словами. И этим самым помог людям в жизни. В их стремлении к добру, счастью, любви, единению? Не знаю. Может так, а может, сыграло роль простое совпадение жизненных уроков, воплощение опыта, необходимое сопротивление невзгодам, инстинкты самоспасения? И все же тот первый и самый чудесный случай – несостоявшаяся погибель в кадке – решительно не поддается моей трезвой оценке. Моя жизнь только начиналась, но Бог знал, что такое я, для чего, что я должен сделать, что свершить. Эта моя жизнь, как, впрочем, и каждого, расписана по минутам. потому и спасен, потому и живу, несмотря на всевозможные передряги, ужасающие своей трагичностью, нелепостью, безысходностью, отчаянием. … О, мое детство светлоокое! Бывало, встанешь ранехонько, а дома уже никого. На залавке краюха тяжелого черного хлеба, стакан молока. Наскоро съешь и на улицу. С четырех лет я познавал деревенский мир, изучал, осваивал дома, закоулки, околицу родной Самыловки. Навсегда врезалось в память удивительное, озаренное светом ласкового солнца, наполненное тревогой предчувствий утро. Сердчишко мое обмирало – что-то случится со мной невероятное, меня потеряют, бросят, я останусь один в этом пугающем мире, но буду спасен. А дело было так. Пятилетним босым мальцом я бежал за подростками. Они неслись за деревню в лес – там есть потаенные ягодные местечки, где можно понасытиться костяникой и кой-где на солнцепеке прозревшей брусникой. Они бежали уже вдали, мелькали их сивые головки над заколосившейся рожью. А я что есть силы частил ножонками в надежде, что остановятся, возьмут с собой. В беспамятстве от обиды, почти что в отчаянии, я ткнулся в рожь и. путаясь в частых стеблях, спотыкаясь. то и дело падая, стремился вперед. Рожь покачивалась под ветром, шелестела, а понизу светились, помаргивали звездчатые синие огоньки, как я узнал впоследствии, именные мои цветы - василечки. Наконец я остановился. Грудь моя колыхалась, дышал в однорядь, наколотые ступни прожигали болью. Я вертел головой – кругом колыхалась рожь. Что мне делать? Куда бежать дальше? Я заплакал – в голос, со всхлипами. И тут сквозь слезы в двух метрах от себя я увидел словно из-под земли явившегося старичка, совсем маленького, поменьше меня, с непомерно для его узких и покатых плеч большой головкой. Запомнилась эта его лобастенькая головка с жиденькими седыми волосами и небольшой бородкой клинышком. Но больше всего глаза – улыбчивые, добрые, под стать василькам, синие. - Не плачь, иди за мной, - сказал старичок ласково. Я повиновался и скоро вышел на торную узенькую тропку, окаймленную рожью. - Вот и иди, и выйдешь к дому, да не вздумай сворачивать, - напутствовал чудесный мой спаситель, остановившись в отдалении. Я смотрел на него благоговейно, во все глаза, какая-то не по-детски глубокая радость пронзила мое сердечко. - Да вот еще что, запомни, нелегкая жизнь тебе уготована, не раз окажешься на краю гибели, и гнать тебя будут, и предавать, но все преодолеешь и будешь спасен, останешься себе и добрым людям верен и земле, что тебя породила… Старичок вдруг исчез, растаял, и лишь голубая дымка держалась какое-то мгновение на его месте. Я побежал окрыленный. Рожь расступилась, и я увидел свою деревню, родной дом на взлобке… И вот нынче, на склоне лет, я думаю: так что же это было на самом деле, или так сильна моя детская фантазия, а может, все это мне приснилось? Но и до сих пор явственно чувствую того старичка – предвестника моих жизненных испытаний. В минуты тягостные, полные мучительных раздумий, рисуется мне тот волшебный старичок, и голос его слышится отчетливо. Должно быть, являлся на самом деле божий посланник: «Нелегкая жизнь тебе уготована…» С тех пор прошло много лет. И родной деревни давно нет. Иногда я приезжаю в отчий уголок к всхолмку, где некогда стояла Самыловка. Некоторое время я стою в отдалении, разглядываю окрестности. Я смотрю в центр всхолмка, там заветная для меня точка, пуп континента, мира вселенского – пепелище, покрытое тленом останков нашей избы. Я смотрю в растерянности: как мне продраться к родному пятачку? Со всех сторон, все подступы забиты плотно ощетинившимися ратями бурьяна. Я нахожу в траве палку и иду напрямик, круша это дикое, победно восставшее племя, пробиваю узкое ущелье, интуитивно угадываю направление. Я присаживаюсь на седой камень-валун. Откуда-то мы его с братом прикатили для ограждения дома от пьяных трактористов, в хмельном угаре запросто могли своротить угол. Потом я встаю и опять, взяв палку, пробиваю путь в другую сторону – к ручью. К бочагам. Пытаюсь разглядеть тропинку, хотя бы какие-то приметы, следы ее, ведь должно же что-то остаться? Уже на выходе из крапивы, я делаю несколько шагов в сторону и замечаю ложбинку, затканную травой-муравой с торчащими кой-где кустиками чахлого подорожника. Так вот ты, детская моя услужница, зовущая за собой к заветному берегу! Ну, бывало, бежишь, на ходу скидывая рубашку – скорее, скорее к нетронутому, не взбаламученному еще никем бочагу! Нырнешь, плюхнешься – пронзит тельце озноб облегчающей радости… Ведет меня тропинка милая. Я шагаю, чувствую ее под ногой. Сколько лет прошло, а она не растеряла всей своей твердости. Она еще хранит поступь деревенского люда, и мне отрада, в том числе и мои неудержимые пробежки. Тропинка вильнула раз, другой и уперлась в осоку. Посередине впадинки взблеснуло блюдце воды и это все, что осталось от бочага. Вспомнились грустные строчки – «тина теперь и болотина там, где купаться любил…» И вот я стою над затянутым тиной и осокой бочагом моего детства, смотрю на ближний лесок по прозванию Ораловка, на горку – Сиенку, с которой мы катались на самодельных лыжах, на польца по сторонам ручья, где собирал я колоски в пионерскую пору, заполненными теперь разродившимся татарником. Лет уже двадцать сюда не заезжает трактор с плугами, не радуют стрекочущими трелями сенокосилки. Никто не нарушает покоя этого местечка. Лишь прибежит по осени помышковать лисица, слетятся на любовную разборку токующие тетерева, да прошагает на водопой к ручью сохатый. Так что же, думаю я, этот покой навечно? Но может быть, придут желанные времена и однажды сквозь дремотную тишину проселков пробьются сюда мощные пахари. Взблеснув начищенными гусеницами, они встанут на краю поля, постоят, как бы собираясь с духом, потом спустят плуги и натужно пойдут вперед, подминая усохший татарник, едва распустившиеся березки, ивовые кустики. Вспоротая лемехами, сброшенная отвалами наизнанку многолетняя залежь задышит волглым паром, легкий туманец зависнет над пахотой, слетятся на поживу сварливые грачи, поднимут гортанный ор… |
Похожие:
 | Деление на страницы сохранено. Номера страниц проставлены вверху страницы. (Как и в журнале) | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| «Літературна Україна», «День», «Донецкий кряж», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Крымская правда», «Чорноморські... | | В этой серии нового электронного издания бул предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы жизни и творчества писателей,... |
| «Літературна Україна», «День», «Донеччина», «Дзеркало тижня», «Голос України», «Високий замок», «Первая Крымская», «Чорноморські... | | «Донеччина», «День», «Дзеркало тижня», «Крымская правда», «Газета по-українськи», «Зоря Полтавщини», «Деснянська правда», «Високий... |
| «Донеччина», «Голос України», «День», «Крымская правда», «Кримська світлиця», «Зоря Полтавщини»«Дзеркало тижня», «Високий замок»,... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |
| В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... | | В этой серии нового электронного издания бул пользователям Библиотеки предлагаются материалы, раскрывающие малоизвестные страницы... |